Творчество
Проза
Некоторые рассказы Заиры вы сможете прочитать здесь.
Бусин муж
Это была небольшая, небогатая еврейская семья: отец, мать и две дочери. Отец работал железнодорожником – маленький, старый, печально-покорный; мать торговала газетами в киоске и немного спекулировала. Они сумели скопить достаточно денег, чтобы заплатить за обучение старшей дочери – Буси; дали взятку, и Бусю приняли в медицинский институт, на стоматологический факультет. Вторая дочь, Лиза, была младше Буси на пятнадцать лет, и так же сильно отставала от нее по внешним данным. Ибо Буся была красавицей, в лучшем смысле этого слова: она одинаково соответствовала классическим канонам красоты, и пробуждала у мужчин вполне земные чувства. Статная, высокая, с огромными темными глазами, она излучала совершенную женственность, при взгляде на которую всякому мужчине хотелось немедленно сгрести ее в охапку и устроить в теплом гнездышке до скончания дней.
Буся благополучно окончила институт, благополучно избежала последствий двадцати двух предложений руки и сердца, сделанных ей в ее стоматологическом кабинете, где несчастные жертвы, трепеща, готовы были сложить к ее ногам не только эти скромные дары, но и саму жизнь! (особенно, когда Буся приближалась к ним с воинственно жужжащим сверлом в руке ), но на двадцать третьем она сломалась. Пациент, усевшийся в кресло в тот памятный апрельский день, был высок, молод и плечист. Зубы у него блестели как новенькие, если не считать одной малюсенькой дырочки где-то у края резца; глаза все время смеялись, даже когда Буся «бурила»; когда же после лечения пациент заговорил непринужденно и находчиво, Буся сдалась и пошла с ним прогуляться.
Городок наш в те далекие 60-е был уютным мирным уголком, где по улицам, вздымая тучи песка, ездили редкие автомобили важных шишек; где в единственном ресторане на берегу моря можно было с шиком заказать каменнотвердый шашлык «из молодого барашка»; где в торжественном кинотеатре «Темп», расположенном в здании, сохранившемся со времен царского режима, шли бесконечные, веселые, грустные, удивительные нелицензионные, или, как это тогда называлось, «трофейные» голливудские фильмы, открывавшие изумленным махачкалинцам поразительные картины той, другой, закордонной жизни. Там женщины носили шляпы с вуалями и длинные платья; ездили в кабриолетах; пили шампанское с апельсиновым соком; безрассудно влюблялись в неотразимых и бедных мужчин. Бедные и неотразимые мужчины вслед за этим судорожно богатели, прославлялись, и в награду за бескорыстие дарили своим возлюбенным особняки и бриллианты.
Буся влюбилась, как в Голливуде. Ее избранник был не то чтобы беден – он был гол, как сокол. Как, откуда и почему он появился в Махачкале, никому не было известно, а простодушные вопросы Буси не достигли цели – он на все имел огромный запас шуток, которыми и обстреливал Бусю, как из ружья.
Буся сходила с ним на берег моря, сходила в кино, и объявила домашним, что выходит замуж. Домашние, порасспросив о качествах жениха, среди которых самым интригующим было его материальное благосостояние, пришли в ужас. Дома начались скандалы, завершившиеся через неделю скромным торжеством в ЗАГСе и водворением свежеиспеченного новобрачного в доме родителей невесты.
Теперь, чтобы читатель мог глубже прочувствовать весь драматизм этого события, нам следует описать этот дом.
В те времена улица имени Ленина – главная улица Махачкалы – была, главным образом, застроена покосившимися одноэтажными домиками, сложенными из самана и обмазанными известью. Каждые щербатые, трухлявые, незапирающиеся деревянные ворота вели в узкие извилистые дворики, где посередине обязательно пролегал открытый канализационный сток, ведший на улицу, а по краям лепились – один на другом – домики. Иногда в таких дворах можно было насчитать до двадцати домов, пользовавшихся общим туалетом – деревянным сараем посреди двора, с круглой дырой в дощатом полу.
Вот в таком дворике родители Буси имели свой домик – две маленькие смежные комнаты, выходящие в тамбурчик, использовавшийся под кухню. В меньшей комнате все пространство занимали родительская кровать и дверь. В большей стояли диван для Буси и Лизин топчан. Сюда же, на диван, втиснулся и Бусин муж. Оставалось ждать, когда он разбогатеет и подарит каждому члену семьи по роллс-ройсу.
Он устроился в кинотеатр механиком. Его оттуда попросили через месяц, так как техника и он были несовместимы. Потом он долго жил без работы, с завидным аппетитом поглощая еду, купленную на деньги Буси, и только посверкивал своими оптимистичными глазами, когда родители Буси пытались намекнуть насчет вакансий и освободившихся доходных мест. Буся в рекордно короткий срок забеременела, родила дочь Геру, и снова пошла работать, поскольку место у нее было хорошее – кроме зарплаты, невысокой, как и у всех советских служащих, она еще получала подношения от благодарных пациентов.
Затем ее муж, неожиданно для всех, устроился репортером в газету «Дагестанская правда». Он писал складно и хорошо, он был неистощим на удачные темы и юморески, блиставшие даже в статейках о передовиках производства, озаряя мрачноватые страницы. Он проработал там около года, когда вдруг допустил оплошность, не замеченную редактором и пошедшую в тираж – разрешил себе недопустимую вольность по отношению к высокопоставленному лицу – лицо прочло, оскорбилось, и незадачливый репортер был навсегда удален из газетного дела. Редакции других газет были строго предупреждены, и не брали его даже в качестве курьера.
Через какое-то время он, оправившись от неудач, объявился в Русском театре – помощником режиссера. Чтобы устроиться туда, он стал бессменным собутыльником всех театральных деятелей – актеров, режиссеров, осветителей, звукорежиссеров.... через некоторое время его приняли в театральную братию.
Он преуспел как помреж, но неожиданно, получив очередную зарплату, ни у кого не спросясь и не оформив отпуска, сел и укатил на месяц в Сочи. Подозревали, что ездил он туда не один, и уж, конечно, не с Бусей. Вернулся он без копейки и пристыженный, но место он свое уже потерял, и пришлось ему довольствоваться ролью суфлера в будке. Он и здесь сумел отличиться, выкрикивая из будки неприличности, когда ему надоедала пьеса, и подсказывая актерам всякую смешную чепуху. Его снова выгнали, и он устроился реквизитором в Союзе художников...
Буся тем временем тихо лечила зубы. Больные шли потоком, мужчины влюблялись в Бусю, а она флегматично переживала фокусы мужа и радовалась его нечастым успехам со всем пылом нетраченной женской души.
Четырехлетняя дочь теперь спала в кровати стариков родителей, двенадцатилетняя Лиза еле умещалась на своем топчане, а Буся с мужем по-прежнему обитали на диване, слегка поистершемся от времени, и никаких изменений не предвиделось. Денег по-прежнему катастрофически не хватало, отец уже вышел на пенсию, растущая девочка требовала новых расходов, и накормить такого здорового бугая, как Бусин муж, тоже было делом нелегким. Все свободные деньги, имевшиеся у Буси, немедленно шли на выпивку мужу, и счастье еще, что Буся была красавицей: поношенные, многолетние платья на ее великолепной фигуре смотрелись по-королевски.
Рядом с ними, в таком же саманном домике, жила семья армян, столь же бедная, и еще более многочисленная. Буся дружила с Бэлой, молодой женщиной ее лет, вышедшей замуж и вернувшейся через год в родительский дом с ребенком на руках и с тяжелым камнем на сердце, остающемся у многих разведенных женщин до встречи с новым избранником.
Как-то взволнованная и расстроенная Буся забежала к Бэле: пожаловаться на свою нелегкую долю.
- Что у нас было сегодня ночью, Бэла, ты и представить себе не можешь! – заговорила она. – Посреди ночи, знаешь, у нас с мужем... ну, это самое, разгар, а Лиза ведь спит в нашей же комнате! И, видно, мы разбудили ее, потому что она села в кровати и говорит: «Буся, это у тебя диван скрипит?» А мы – стыдно сказать, Бэла – не можем остановиться! Лиза тут снова спрашивает – и дрожащим голосом: «Буся, это у тебя диван скрипит?!» - и вижу в темноте, она встает с кровати! Ой, думаю, что сейчас будет, если она свет зажжет! Но, видно, Лиза чего-то так напугалась, что нырнула вдруг в свою постель и накрылась с головой. Я всю ночь после не могла уснуть, все думала: а вдруг она утром при родителях начнет спрашивать – что там у вас ночью скрипело? И вот, Лиза утром ушла в школу, мать на работу, а отец отправился с дочкой погулять – и тут мой муженек устраивает мне скандал, матерится и кричит, что он больше не может так жить и чтобы я убрала Лизу из нашей комнаты. А куда я ее уберу, и разве это моя вина, что мы так живем?!
- Подумай только, Бэла, - всхлипывает Буся, - он появился неизвестно откуда; ни кола, ни двора; ни родных, ни знакомых – и как мы его приняли в нашу семью, поселили у себя, и почти никогда не упрекали!
Это «почти никогда» выходит особенно трогательно.
- Уже сколько лет мы живем так, Бэла, а от него все ничего путного не видно – пустозвон, да и только. А теперь еще и руку поднял! – и Буся показывает Бэле синяки.
Бэла ворчит, что всех этих мерзавцев нужно под суд отдавать, и вспоминает своего бывшего благоверного нехорошим словцом.
***
Через полгода после этих событий Бусин муж объявил ей, что они переезжают в Москву.
- Я не могу больше сидеть в этой затхлой, чумной, бездушной атмосфере.
- Но как же мы там будем жить? – спросила насмерть перепуганная Буся.
- Не волнуйся. Сначала поеду я, а потом, когда устроюсь, вызову тебя. Приготовь-ка мне денег на билет и прожиточные на первое время.
Эта новость обсуждалась в семье с недоверием. Что такой никчемный человек будет делать в Москве, кому он там нужен? Тем не менее, ему поверили еще раз, и денег дали.
Он уехал, и полгода прошли в напряженном ожидании: от него изредка приходили скупые весточки – почти как с фронта. Затем вдруг пришло большое, обстоятельное письмо. В нем говорилось:
«Дорогая Буся! И вы, мама с папой! (Бусины родители пользовались у него этим почетным званием). Знайте, что я наконец-то добился успеха. Меня взяли режиссером в театр на Цветном бульваре. Это высокая должность с хорошим окладом и возможностью прославиться. Кроме того, для сотрудников театра, находящихся в бесквартирном положении, как я, сейчас строят дом! Ты, Буся, должна немедленно бросить работу и со всеми документами приехать ко мне. Тогда я оформлюсь в очередь на квартиру как семейный человек, и получу площадь побольше. И вот тогда-то, Буська, мы с тобой заживем! Никаких скрипучих диванов! (В этом месте Буся, читая письмо, покраснела). Геру пока оставь с папой и мамой, возьми только ее свидетельство о рождении. Целую.
P.S. Дорогие папа и мама! Не скупитесь, дайте дочери на отъезд сколько можете. В первое время ей придется туго, а ведь больше она у вас никогда уже ничего не попросит, а, напротив, будет помогать, да еще, возможно, перетащит вас в Москву!
Ваш дорогой зять.»
Издевательские нотки не помешали Бусиным родителям проникнуться настроением отъезда, и у всех у них, хотя ехала одна Буся, началась лихорадка путешествий.
Отец сложил в сетчатые сумки огромное количество бутылок, скопившееся у них в сарае со времен житья зятя, и, сдав их, вырученные деньги вручил Бусе. Лиза пообещала заботиться о Гере, как когда-то Буся заботилась о самой Лизе. А Гера, смышленый ребенок, заявила, что уж ей-то ни капельки не хочется в Москву.
Словом, Буся была собрана в дорогу, взяла расчет в стомполиклинике, и уехала.
***
На вокзале в Москве Бусю встречали очень пышно: муж с кучей друзей-приятелей, с цветами, шутками, комплиментами. Ее везли на такси, и от широких, залитых солнечным светом улиц, полных людей, машин, застроенных высотными красивыми зданиями, Буся терялась и млела.
Муж привез ее в кочегарку, где жил он сам. Да, занимаемое им помещение находилось в подвале кочегарки.
- Это временно, пока не найдем чего-нибудь получше, - объяснил он, и исчез.
Приходил он только ночевать, да и то не всегда, объясняя свое отсутствие сложностями в работе. Буся терпела и наводила в кочегарке уют. Тем временем деньги начали подтаивать и грозили исчезнуть совсем. Бусины вопросы о зарплате мужа терялись в какой-то неведомой дали, где плавали в тумане подлые директора театров, прощелыги бухгалтеры, мерзавцы актеры, где все друг другу подставляли ножку, клеветали и обманывали...
Буся поняла, что ей следует как можно скорее найти работу. И хорошо, что она это поняла! Через некоторое время после ее приезда в Москву муж ненадолго забежал в кочегарку (после особенно длительного отсутствия), и как бы мимоходом сообщил Бусе, что он ее оставляет.
- То есть как? – простодушно переспросила Буся.
- Я ухожу от тебя. Насовсем. К другой женщине. Сегодня же. Развод оформим после. Можешь возвращаться в Махачкалу.
Выпалив все это, он шагнул было к дверям, но остановился и язвительно прибавил:
- Теперь скрипеть диваном будет некому – заживете как в раю!
И ушел.
Буся посидела немного, подумала. Денег на билет у нее уже не было. Оставалось всего два рубля – на еду и мелкие расходы. А что станется с ней, когда хозяину кочегарки, ее единственного пристанища, вздумается выгнать ее отсюда – было неизвестно.
Буся прихватила свои бумаги и отправилась по Москве.
Через два дня у нее оставался всего лишь рубль. Дышать становилось все труднее. И вот тогда-то, в ее бесцельных скитаниях по огромному чужому городу, попалась ей на глаза огромная многопрофильная клиника. Ноги ее свернули во двор, а во дворе она увидела мужчину в белом халате – седоватого, крупного, сурового вида мужчину, торопливо выходящего из какой-то двери.
- Извините, Вы не подскажете, как мне найти главврача? – обратилась к нему действовавшая по наитию Буся.
Мужчина взглянул на нее с неудовольствием, и тут же в его глазах зажегся хорошо знакомый Бусе огонек.
- А по какому делу Вы хотели бы видеть главврача? – спросил он.
- По личному, - пролепетала Буся.
- Ну что ж, идемте, - сказал главврач (ибо то был он) и повел Бусю в свой кабинет.
Там Буся, спотыкаясь на каждом слове, объяснила, что она хотела бы получить работу.
- Без прописки? – поинтересовался главврач.
И тут Буся выдавила из себя, что деваться ей некуда, потому что муж ее вывез в Москву и оставил, а зачем он это сделал, и где он сейчас – ей неизвестно; знает же она только то, что денег у нее нет, да и назад возвращаться к родителям стыдно.
Главврач выслушал ее очень внимательно, затем вызвал своего заместителя и велел ему немедленно оформить все бумаги и принять молодую женщину на работу, выдав ей аванс; затем он позвонил куда-то, с кем-то договорился и, написав что-то на листке бумаги, протянул его Бусе:
- Жить будете пока в общежитии Мединститута, вот адрес; там уже готова комната, можете переезжать хоть сейчас. А на работу выйдете завтра, и не забудьте сегодня зайти в соседнее здание – в бухгалтерию – там Вас ждет аванс.
Бедная Буся не знала, что и думать.
- Что Вы делаете сегодня вечером? – продолжал главврач все с тем же напором, которым отличались все его действия.
Буся не делала решительно ничего.
- Хотите пойти в театр? Расслабитесь, забудете о своих проблемах, послушаете хорошую музыку. Вы любите театр?
По правде говоря, муж отбил у Буси всякую любовь к театру – для нее это место было тем великим рассадником порока, который увел у нее мужа, но сейчас она выразила немедленную готовность пойти.
- Тогда жду Вас в шесть.
И Буся пошла.
И с того вечера началась для Буси новая жизнь. Главврач – доктор наук, профессор – готовился стать академиком. Этот бездетный вдовец (бывают же такие совпадения!) жил один в огромной квартире; в его руках были и деньги, и связи. Властный, сильный, нетерпимый, он нашел в Бусе мягкую кошечку для своего одинокого очага – умный и опытный, он разгадал ее с первого взгляда. И он принес эту кошечку к себе домой, отогрел, накормил, усадил у огня, развел с мужем... который упорно не хотел разводиться до получения квартиры, мысля в будущем как-то избежать дележа. Он выписал из Махачкалы маленькую Геру, которая до конца жизни именно его называла папой; пробил для стариков-родителей Буси отдельную квартиру в Москве; хорошо устроил Лизу, и все это – с легкостью и всемогуществом сильного человека. И Буся всю жизнь каталась как сыр в масле, растолстела, коллекционировала бриллианты и ненавидела театр. И еще она узнала, что, кроме скрипучего дивана, в жизни женщины бывают и совершенно другие, неизмеримо более прекрасные ощущения. Нужно только найти такого мужчину.
А что же ее бывший муж?
Дорогой читатель, припомни-ка самых прославленных современных драматургов, чьи имена, выйдя из безвестных российских глубин, из забытых Богом поэтических дыр, о которых они сами предпочитают не вспоминать, чьи имена, говорю я, засияли на литературном небосклоне Москвы так ярко, что заставили заметить себя и за пределами России; чьи пьесы ставятся многими театрами мира, чьи произведения издаются и переиздаются...
Да, так при чем же здесь бывший Бусин муж, спросите вы?
Но ведь я не даром говорю: припомните прославленные имена. Этот человек – один из них.
Куклы
Декабрь, безжалостный, крупистый, покалывающий лицо острыми иглами заледеневших снежинок, сжал город и его жителей в широких снежных объятиях, завернул в холодные белые меха, осыпал праздничными блестками, и тихо, почти неразличимо, вдохнул стужу в каждую улицу, каждый дом и почти в каждую душу...
Двое вышли из дому в этот холодный декабрьский вечер, неся объемистую, битком набитую сумку. Они подошли к трамвайной остановке и замерли в ожидании, оказавшись в круге желтого света, отбрасываемого фонарем.
Она была стройная рыжеволосая девушка с лицом северной мадонны и большими печальными глазами. Он - коренастый, с копной светлых волос и недовольным выражением лица. Они стояли рядом, держа сумку вдвоем, но чувствовалось, что они очень далеки друг от друга в своих мыслях.
- Когда же подойдет трамвай?- раздраженно воскликнул он, и тут, как бы услыхав его, металлический лязг подтвердил, что трамвай уже близко. Узкий вагончик, выкрашенный в бежевый и красный, приветливо распахнул дверцы, приглашая пару войти внутрь. Они сели и трамвай покатился дальше по Москве, сияя своими ярко освещенными окнами.
Они молча сидели рядом и было ясно, что ей очень хотелось поговорить, а он был к этому совсем не расположен.
- Как думаешь, сумка не испачкается от того, что мы ее на пол поставили?- спрашивала она, робко поглядывая на своего спутника.
- Нет, - односложно отвечал он. Судьба сумки не очень его заботила.
- Сегодня очень холодно, градусов пятнадцать будет, как думаешь?- продолжала она.
- Не знаю, - следовал сердитый ответ.
Она взглянула на него еще разок украдкой и тихо вздохнула, видя на его лице все то же недовольное, кислое выражение, с которым он почти всегда взирал на мир. Затем она отвернулась к окну и, глядя на проплывающий мимо окна заснеженный пейзаж, заговорила тихо, без вопросительных интонаций - так, как люди рассказывают сказки или ведут монолог, не ожидая, что кто-то встрянет в их повествование.
- Когда я родилась, моих родителей пришло поздравить много народу. Они были людьми влиятельными и, как это принято, многие хотели засвидетельствовать свое почтение и выразить восхищение по поводу появления младенца в такой уважаемой семье. И, конечно, все несли подарки, ибо какое же уважение без подарка? Там были серебряные ложки, дорогие ткани, хрустальные вазы - в общем, обычный набор советских богатых подарков. И еще там было много кукол. В то время в ГДР выпускали кукол с прелестными личиками, ясными глазками и пышными волосами - такими куклами Советский Союз похвастать не мог. И тогда, по необъяснимой прихоти руководства нашей страны, которое, в общем-то, не имело привычки баловать своих граждан, наша страна вдруг начала закупать этих чудесных кукол и некоторые советские девочки получили возможность играть с ними. Конечно, количество кукол было очень незначительным для такой огромной страны и поэтому немецкие куклы были в страшном дефиците и, как следствие, считались очень дорогим товаром.
И вот мои родители получили пять или шесть подобных кукол, все в нарядных красочных коробках и все - для их драгоценной новорожденной дочери. Я была слишком мала, чтобы играть с ними и потому куклы отправились на антресоли, ждать своего часа. Антресоли были огромны, это была, по сути, целая комната с низким потолком, туда вели две большие двери, запирающиеся на висячий замок. Изредка замок отпирали и, приставив стремянку, поднимались наверх, в эту комнату, чтобы взять нужную, не слишком часто используемую, вещь.
Я росла и вот, когда мне было лет пять, родители нарядили елку к Новому году и достали, наконец, роскошные коробки с куклами. Я не помню, что я ощущала, когда открывала одну коробку за другой и доставала этих прелестных элегантно одетых красавиц. Никакая такая особая радость не запечатлелась в мозгу. Скорее всего, я рассматривала их со вниманием, тщательно и методично, как это делают дети, которые бывают серьезнее и молчаливее других.
Но запомнилось мне другое: как только Новый год прошел, я легла спать и на следующее утро коробок с куклами как не бывало. Отчаяние, что милые немецкие красотки исчезли, охватило меня с такой силой, что я не могла успокоиться несколько дней. На все вопросы, куда же делись куклы, мама туманно отвечала, что они отправились в путешествие. Я слышала, как она говорила с кем-то по телефону:
- Ну, она же еще маленькая. Сломает их или испачкает, а это ведь очень дорогие игрушки!
Было непонятно, как же я смогу сломать или испачкать то, чего больше нет, но объяснения этому я найти не могла. Наконец, я смирилась с тем, что кукол больше нет и продолжила жить своей обычной жизнью, пока однажды, это произошло где-то в середине лета, родители не открыли снова антресоли, чтобы вынуть что-то оттуда или, наоборот, положить. Я оказалась в тот момент неподалеку и, задрав голову, вдруг увидела среди прочих вещей те самые разукрашенные коробки, аккуратно поставленные одна на другую и задвинутые не очень далеко. Я хорошо помню это мгновение - от удивления, что куклы нашлись так близко, от смутного предчувствия, что ничего хорошего мне это не сулит - я не смогла выговорить ни слова, а замычала, как немая, указывая пальцем на антресоли. Я мычала и мычала, слезы катились по щекам, но мама быстрым движением захлопнула дверцы и, спустившись по стремянке вниз, отругала меня за неподобающее поведение и велела умыться. Я повиновалась, продолжая всхлипывать.
С тех пор антресоли сделались для меня весьма притягательным местом, всякий раз, как мама должна была туда подняться, я норовила заглянуть в открытые двери снизу и хоть издали увидеть обожаемые коробки. Содержимое же этих коробок мне подсказывали мои память и фантазия, делавшие коробки еще сочнее и привлекательнее. Мама заметила это и стала открывать антресоли только тогда, когда меня не было дома.
Прошло еще полгода и снова наступил декабрь. Снова засияла огнями елка и в канун Нового года мои родители торжественно вручили мне пирамиду коробок, в которых лежали немецкие очаровашки. Я была счастлива и безмерно встревожена. Мне исполнилось шесть и на память свою я не жаловалась тогда так же, как и теперь. Я отлично помнила, что произошло с куклами в прошлый Новый год, и не хотела повторения. Весь день я напряженно обдумывала, как же мне уберечь своих кукол от похищения. Наконец, я сложила их в коробки и все поставила около своей кроватки, героически решив не спать всю ночь и защитить их ценой собственной жизни. Я ничего не сказала родителям, но этот жест и выражение моего лица, видимо, прояснили для них ситуацию. Ночью никто не сделал попытки похитить кукол, и я наслаждалась игрой с ними еще один день. А через день я пошла в гости к бабушке и, когда вернулась, кукол уже не было.
Взрыв отчаяния прошлого года сменила мрачная угрюмость, когда я поняла, что со мной проделали ту же самую штуку, что и год назад. Мама, видя, что я молчу, примирительно сказала: - Ну, в следующем году ты их снова получишь!
Я ничего ей не ответила. А через год, когда коробки снова были извлечены с антресолей и церемонно подарены мне в третий раз, я даже не захотела их открывать. Мама сама открыла их, достала одну куклу, с копной золотых кудрей, и предложила мне поиграть с ней. Я вяло взяла ее в руки только для того, чтобы не обидеть маму, но, как только она вышла из комнаты, я осторожно положила златокудрую красавицу обратно в коробку. Я не могла тогда ясно сформулировать свои мысли и, если бы мне задали вопрос - почему я не играю с такими чудесными игрушками - я бы не смогла ответить. Но я точно знаю, что я не хотела с ними играть и даже вид их вызывал во мне какие-то негативные чувства.
Этих кукол мне дарили каждый Новый год, с упорством, делающем честь твердости характера родителей. Они видели, что я не открываю коробок, но все-таки продолжали торжественно их мне вручать. Это продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось одиннадцать лет. Мы переехали в новую квартиру, где не было антресолей. И мама вдруг принесла коробки в мою комнату и сказала:
- Теперь они будут у тебя, ты их не испортишь, ты уже большая...
Я действительно была уже взрослой девочкой. В скором времени мне предстояло вообще перестать играть в куклы, а тут мне предложили только начать это делать. Я была послушной дочерью и аккуратно играла с куколками некоторое время. Потом я выросла, уехала из дому, а кукол мама раздарила знакомым. Но до сих пор, когда я вижу красивую куклу, у меня щемит сердце...
Она повернулась к нему и увидела взволнованное, огорченное, полное участия и сострадания лицо. Куда делись недовольство, презрительная скука, откровенное хамство, которые она так часто видела на этом лице! Сейчас его можно было даже назвать привлекательным, так облагородили его настоящие человеческие чувства.
- Я не знал таких подробностей о твоем детстве, - сказал он. - Мне всегда казалось, что ты жила жизнью принцессы... пока не вышла за меня замуж, - тут он хихикнул, но сразу же снова посерьезнел и сказал:
- Мне тягостно было услышать такую историю. Если хочешь, я могу показать тебе несколько очень достойных кукол. Правда, в руки ты их взять не сможешь, но полюбоваться ими - сколько угодно!
- И где же эти куклы? - спросила она.
- Нам придется пройти немного дальше. Если бы мы не тащили в прачечную такую тяжелую сумку с бельем, прогулка не была бы затруднительной. Это место недалеко от прачечной.
- Сумка — это ничего! - с живостью сказала она. - Давай прогуляемся!
Она была так рада, что смогла вытащить своего мужа на душевный разговор, что перспектива поглядеть на каких-то кукол ее даже радовала, хотя ничего интересного она не предвкушала. Главное - пройтись с ним, как в старые добрые времена, когда они еще не были женаты, и плавились во взаимной любви, и все им было радостно и интересно.
Трамвай остановился, они сошли и повернули направо. Сумка оттягивала руки - в ней был весь их запас постельного белья, которое они носили стирать в маленькую автоматическую прачечную, поскольку денег на стиральную машинку у них не было.
Погода установилась получше; пока они ехали в трамвае, потеплело, ветер улегся, ледяные иглы перестали колоть лица. Они шли по улице, середина которой была расчищена от снега, а по сторонам лежали высокие сугробы. Фонари наклоняли свои вытянутые, как у змеи, головы над дорожкой и лили на нее желтоватый свет. И в этом свете, как на сцене, начали медленно падать и, плавно кружась, оседать крупные снежинки.
- Мы пришли, - сказал он, останавливаясь у какого-то дома. Она взглянула на дом - и обомлела. Вдоль всего фасада на первом этаже тянулись широкие, хорошо освещенные витрины. Но в них не было ни товаров, ни ценников. В каждой витрине была устроена какая-нибудь бытовая сценка, героями которой выступали куклы. И что это были за куклы!
Ни советским, ни ГДРовским куклам здесь нечего было делать. На витринах сидели, стояли, ехали первоклассные фарфоровые куклы, самые красивые и дорогие из тех, что только бывают на свете. Они были одеты в настоящий бархат, шелк, парчу, кружева, их руки и шеи украшали драгоценности, которых не отличить было от настоящих.
В первой витрине была устроена зимняя феерия - по снегу мчались великолепные золоченые сани, запряженные вырезанными из дерева конями, в которых сидели разодетые в меха чопорные красавицы. В другой витрине, изысканно обставленной изящной кукольной мебелью, дама принимала гостей, сидевших на диванах и кушетках, разливая им чай в крошечные чашечки английского фарфора.
В третьей была устроена улица, очень напоминавшая парижский Монмартр - и по ней прохаживались дамы и джентльмены, первые с зонтиками, а вторые с тростями.
Там были еще кукольная кухня, со всеми принадлежностями и кухаркой, и кукольная спальня, с юной, только что проснувшейся девицей, сидящей за туалетным столиком.
Там было еще много сценок, удивительных и забавных, но все полное вкуса и все сделанное на высочайшем уровне.
Она никогда не видела таких кукол. Даже не подозревала, что они существуют - интернет в ту пору еще не вошел в обиход, а по телевизору такую красоту не показывали.
- Что это? - прошептала она, потрясенная увиденным.
- Не знаю, - беспечно ответил он. - Магазина здесь нет, музея тоже - кто выставил этих кукол в витрины и зачем - понятия не имею. Наверное, какой-нибудь коллекционер-оригинал захотел похвастать своей коллекцией.
Это было похоже на правду. В девяностые в Москве можно было увидеть все, поскольку деньги там уже начали появляться, а правил игры еще не было.
Она не могла оторваться от кукол. Словно зачарованная, переходила она от одной витрины к другой, подмечала все новые детали, которые упустила вначале. За толстыми стеклами открывался совершенно особый, сказочный мир, в котором не было нищеты и страданий. Да, некоторые куклы сидели с надутыми губками, но видно было, что они просто капризничают. Здесь царили изысканность, хорошие манеры, этикет. Материальный комфорт, который окружал этих блестящих дам и кавалеров, казалось, дарил им комфорт душевный.
А какие наряды! Часами можно разглядывать эти платья и не надоест...
- Ну, может, пойдем уже? - прозвучало у нее над ухом. Она вздрогнула и обернулась. На какое-то время она совсем забыла о нем, об этом человечке, который был ее мужем и который за короткое время супружества успел изгнать из их отношений всякую романтику. В мире, где расположились фарфоровые куклы, ему не было места. Он это понял, и на лице вновь появилось брюзгливое выражение.
- Ты забыла? Нам белье надо стирать!
Она покорно взяла вторую ручку тяжелой сумки, которую выпустила, когда увидела кукол, и двинулась обратно, по той же утоптанной, залитой электрическим светом дорожке. Она шла и в голове ее сливались различные образы... снег, ухмылка мужа, исчезающие на антресолях коробки и поверх всего этого - прекрасные дамы из витрин неизвестного коллекционера. Она шла, сгибаясь под тяжестью сумки и своих воспоминаний - двойная ноша, слишком тяжелая для такого юного существа. Но постепенно спина ее распрямлялась, голова поднималась выше и глаза приобретали иное выражение.
"Когда-нибудь я обязательно куплю себе таких кукол. И никто уже не сможет отнять их у меня."
А декабрьские снежинки все падали и падали с небес, спускаясь на землю роскошными кружевами, застилая узорным покровом и воспоминания, и боль, и надежды...